Дикая степь

У Кушербая дела явно на поправку. Акиев доволен. Больной уже сидит на койке.
Температура в пределах тридцати шести и трех – тридцати семи и пяти. Пульс хорошего наполнения, ритмичный. Легкие чистые. В контрольных посевах из бубона, из зева, из вены чумного микроба не обнаружено. Аппетит нормальный. Дома-то, небось, на одних лепешках с чаем сидел, а тут его кормят мясной шурпой, отварной бараниной. В рацион включили яблоки, виноград, мандарины. Сначала стеснялся есть эту роскошь, а теперь, вроде, привык. Добавки просит. Сон нормальный. Так что можно по ночам не дежурить. Рузаева перебросим на обследование окрестных поселков.
Молодец Акиев! Таких ребят побольше бы! Для него работа – не обязанность, а искреннее увлечение! Надо Зубову подкинуть идею взять над ним шефство. Может, к науке подключит.
Вдвоем с Акиевым продолжаем писать историю болезни Кушербая, дневник наблюдений. Насрулло все так же беззаветно охраняет эти свехсекретные данные. Ну да бес с ним. Все необходимые записи у меня в заначке.
Поручить Облздраву Курбанову (он, как-никак, начальник штаба!) собрать материалы по Кушербаю и всему очагу для доклада на предстоящем ЧПК. Возьму, для смеха, с собой Мирзоева, пусть везет доклад в сейфе. Интересно, станет он проверять, кто из участников совещания допущен к СС?
Хаким Масудович говорил, что прибудет группа полевой дезинсекции. Она, наверняка, проскочила мимо, не завернула в Акболу. Значит, пора ехать в Торткудук. Скоро поезд подойдет.
Сажать меня в заповелный вагон идет начальник бронепоезда Равиль. Он всех бригадиров и проводников этой ветки знает наперечет. Они его тоже. Равиль уже позвонил дежурному в Турткудук, меня встретят.
На вокзальчике толчется с полсотни человек. Странно: неужели у совхозников такая охота к перемене мест? И почему-то без багажа. И почему-то одни мужики.
Пассажирский состав, влекомый сцепленными нос к носу тепловозами, со скрежетом тормозит. Стоянка пять минут. Массового выхода пассажиров из вагонов не наблюдается. Лишь из одного из них осторожно спускается по ступенькам старушка в длинном ситцевом платье, бархатной жилетке, в белом тюрбане и в кожаных сапожках-ичигах с резиновыми калошами. Растерянно замирает на последней ступеньке, высоко висящей над землей. Услужливый проводник спрыгивает вперед нее и принимает бабульку в свои объятия. Потом заскакивает обратно в тамбур и передает ей два узла, наверное, с чем-то съестным, целью старушкиного вояжа. Та благодарно кивает, что-то говорит спасителю, видно благословляет за обходительность, и ковыляет в сторону совхоза. Ее никто не встретил. Сама доберется, дело привычное.
Лихая полусотня джигитов берет несколько вагонов штурмом, толкаясь и споря. Наиболее успешные из них через минуту-другую выскакивают обратно с какими-то картонными коробками, с желтыми торпедами дынь. Замешкавшиеся бурно жестикулируют, переругиваются с ними.
Проводник нашего лимитного пятого в своем купе. Там еще двое. Из прорвавшихся. С такими же коробками. «О-о! Равиль-ака!- несколько смутившись, встречает нас хозяин, - братишка гости пришел, гостинца им даем!»
«Вот, Акмал-ака, наш доктор, - представляет меня Равиль, - он в Торткудук, помести его в служебное купе» «Знаем, знаем, бригадир сказал. Хуш келибсиз (добро пожаловать), дохтур!»
Вагон гэдээровский, новенький. Купе симпатичные. Серенький рябоватый пластик, Никель. Полумягкие полки оббиты чем-то коричневым, кожеобразным. Длинные откидные столики с таким же пластиком.
В моем служебном на левой полке уже готовая к услугам постель, застеленная пикейным покрывалом, с голубоватой подушкой. Правая порожняя. Средние полки подняты, чтобы невзначай не стукаться о них головой. На верхних, грузовых, свернутые рулетиком матрацы со штатной спальной требухой..
Пути до Торткудука всего-то часа на три. Незачем мять постель, посижу на голой полке.
Вагон вздрагивает. Ландшафт за окном начинает набирать скорость. Улыбающийся проводник приносит чай. Не в пресловутых стаканах с путейскими подстаканниками, а в фарфоровом чайничке вместе с такой же пиалушкой. На блюдечке кусок наввата - друза сахарной карамели из полупрозрачных кристалликов, кубиков и октаэдриков, желто-янтарного цвета. Национальное лакомство. Если колоть его собственными зубами тебе слабо, то к услугам сахарные щипчики.
«Мархамат, дохтур-ака! Зеленый, свежий. Плов кушать будешь? Сейчас принесем» «Ой, спасибо, спасибо, уважаемый. Я сытый, только что обедал!»
«Дохтур-ака, зашем такой? Наш дохтур нам рука царапал, прибивка делал. Шума здесь есть, говорил. Торкудук люди заболел, да?» «Не волнуйтесь, уважаемый! -подвираю я в такт Грифа, - чумой болеют дикие грызуны, тушкан» «У нас вагон тушкан нет!» «Они в поле. Выйдешь из вагона, сядешь на песок возле их норы и можешь заразиться» «Они кусают тебе, да?» «Они не кусаются, но на них есть блохи, бурга. Блоха больную кровь сосет, потом человека кусает, заражает» «Зашем песок ходить, в вагон хорошо!» «Это правильно».
Акмал, видимо, удовлетворен ответами, подтвердившими правдивость его менторов. «Отдыхай, дохтур-ака!».
Эх, вот так ехал бы и ехал. Один, в персональном купе. Долго-долго. Куда-нибудь на Дальний Восток. Ни тебе соседей, храпящих и посменно жующих кур и яйца, ни чумы, ни Грифа, ни черта лысого! Валяйся, сколько хочешь, книжонку какую почитывай, любуйся на просторы Родины! Да разве выпадет когда-нибудь такое счастье? Тут и в отпуске-то покоя нет: то чума, то холера, то по науке чего. Мотаешься по всяким очагам, конференциям, спецчастям. Дурная голова ногам покоя не дает.
Нет, все-таки не очень удобно сидеть задом к вектору движения. И ветерок из слегка приоткрытого окошка не попадает. Постою лучше в коридоре.
Тут окно опущено наполовину. В лицо бьет струя теплого, свежего воздуха. Большинство купе закрыто, видать, пустые. Не очень-то люд рвется в Торткудук!
Из дальней туалетной, держа равновесие на тряском полу, идут две рыжие девчушки, шести-восьмилетки, с крысиными хвостиками косичек. За ними дородная мамаша той же масти с закрученным на голове махровым полотенцем. Через руку с мыльницей переброшено вафельное, казенное. В другой - полиэтиленовый мешочек с умывальными премудростями. Идут в соседнее купе.
Оттуда мужичок, явно - глава семейства. Но по сравнению с супругой мелковат. В голубой линялой майке, пижамных штанах в трехцветную полоску, стоптанных шлепанцах на босу ногу. Пегий: лицо, шея, грудь по маечный вырез, руки по локоть - загорелые. Плечи же и остальные, наверное, части - младенческо-розовые. Весь из сухих мускулов, пропахших куревом. На бугристых дельтовидных наколки. На правой орел с куриным клювом держит в лапах перегнутую пополам красотку, на левой дракон, обвивший то ли меч, то ли крест. Закуривает, вежливо став справа от меня, чтобы не обдать дымом.
И встал-то ведь к моему окну, не к соседнему, свободному. Явно жаждет разговора.
Пока молчим. С преувеличенным интересом вглядываемся в пустынную скуку.
«Вот, суки, пристроились!» – бормочет, наконец, попутчик. «???» - оборачиваюсь к нему. «Ведь чего говорю: наши проводники што вытворяют! Понакупят в культурной зоне овощей-фруктов и здесь их толкают втридорога! Местным куда деваться? В сельмагах да на складах хрен чего достанешь. А ведь у них детишки, витаминов требуют. Да и сами-то из своих песков в других местах побывали, кто в армии, кто на стройках. Скушно на одной муке-то и солонине жить! Вот эти железнодорожные курвы и пользуются случаем. На обратном-то пути колбасу-сыр потащут, разные конфетки. Деньгу зашибают – ой-ей, порой даже шкурки каракулевые берут. А это уже контрабанда. И, главное, их начальство об этом знает, линейная милиция - сволочь. Да, видать, меж ними договоры. Никто их не трогает. Я по этой ветке часто ездию, вижу же».
Тематика явно не моя, но для поддержки разговора хмыкаю, осуждаючи «этих сук».
«Жируют, паразиты! Пожили бы у нас в России! Мы-то сами Куйбышевские. У нас там – шаром покати. В магазинах серые макароны да кильки в томате. Хорошо - соседка сторожихой на мясокомбинате, домой тащит колбасу, мясы разные. Нам порой от нее перепадает, то печеночка, то требуха, то голова свиная. Есть, значит, мясо! А где оно? Не всего же его разворовывают, куда-то оно девается. Одно спасение – водяра. Тут пока дефицита нет. Да и то ведь как вздорожала: аж пять рублей стала! Это же, считай, в два раза дороже, чем при Никите! Ежели с корешами каждый вечерок, по-хорошему, всего по полбанки давить, то всю мою зарплату на нее, проклятую, ухлопаешь. Зинка-то, моя благоверная, в детском садике работала, шестьдесят пять получала. Так что не разжиреешь!»
Сочувстующи поцокиваю языком.
«Я вот чего говорю: в других-то местах людишки куда получше живут, и то недовольны! Меня вот в шестьдесят восьмом только призвали и сразу в Чехословакию! Чего им там не жилось, хер их знает! Прага – город чистый, новый, красивый, не то что наша Самара-городок. В магазинах шмотья - завались, жратухи тоже полно. И все им мало было, шебуршить вздумали. Говорят, само ихое правительство ту заваруху начало. Демократы зае……! Ну, мы туда с немцами, венграми пришли. Все чин-чинарем. Танки наши на улицах. Чтоб беспорядков не допустить. Их народ окружил. Смеются, кулаками по броне стукают. «Братры, братры! Нэ забийтэ!» Это по-ихому вроде – братья, не убивайте, мол. А на фиг нам их убивать? Мы-то, русские, улыбаемся, кулаки вверх поднимаем, дескать, «Рот фронт!» - «Мир, дружба», значит, по-ихому. Это гедееровцы да венгры народ стали прикладами мутузить. Ихие папашки-то во время войны чехов пачками стреляли. Видать, сынки от них недалеко ушли. Зато мы новое, хорошее правительство поставили. Подзакупили маленько колбаски да ветчинки и домой! Я еще там туфли чешские фасонные достал!»
Опять делаю вид, что внимательно слушаю. А ему мои ответы и не нужны вовсе. Ему бы перед свежим слушателем высказаться, а то дома-то, небось, обрывают, хватит, мол, одно и то же без конца молотить!
«Я ведь чего говорю. Теперь вот в Афган полезли, тоже с братской помощью. Народ тамошний совсем нищий, дикий, говорят. Это тебе не чехи! Ихий царь, или шах, кто он там, все под себя подмял. Его и свергнули. А потом новые правители, говорят, передрались меж собой. Их еще и американцы подуськивают. Словом, придется нашим и там справедливость устанавливать. А эти придурки чего делают: наших бить начали. У них, говорят, есть такие басмачи- «духи». Они, говнюки, днем крестьянами прикидываются, а ночью наши машины, танки поджигают. Из-за угла наших ребят подстреливают.
Оттутова наш сосед Митька вернулся, без ноги и глаза. А раньше он вместе со мной токорил на нашем заводе. А такой кому он на фиг нужен? Напьется, бывало, и орет: я, мол, вернусь туда и всю эту падлу черножопую вместе с их сучками и выпрысками на … перестреляю! Чего рассказывал: пригласили раз афганцы из их части трех ребят в гости, на плов. Те с их аулом рядом почти месяц стояли. Саксаул на дрова собирать помогали. Лекарства из своих запасов больным давали. Продукты какие подкидывали. Пацанье ихнее пытались грамоте учить. Вроде, братьями стали. Ну, пришли, конечно. Их с почетом угостили, водки налили. Сами-то не пьют, Коран не позволяет. А для наших достали где-то. Видно подмешали свою какую дурь. Наши и заболдели. А они, собаки, ребятам животы ножами распороли. Вот так.
Потом похоронки стали приходить. Нашим трем знакомым цинковые ящики с ихими сынками прислали. Хоронили за козенный счет, через военкомат. Гробы вскрывать не дали. А может там вовсе не ребята, а куски какие лежали. А то и просто земля. Ни хера себе – «братская помощь»!
Соглашаюсь кивком головы и пожатием плеч.
«Я ведь чего говорю-то. При Никите лучше было. Мы тогда квартиру аж двухкомнатную получили, с балконом, со всеми удобствами. Фрукты- овощи, рыба-мясо в магазинах стали появляться. И водка дешевая. А сухач молдавский и того дешевше. Зря мужика с поста турнули.
Новый-то, Ильич наш, поначалу тоже ничего правил. А теперь все хужее и хужее. Поизносился, что ли? Шестнадцать лет, это тебе не хрен собачий! Да и американцы, падлы, палки в колеса суют. Наших союзников то там, то сям вспучивают.А у нас с того брюхо подводит. Ну, я повертелся, повертелся, смотрю: туговато получается. Девки подрастают, кормежки-одежки все больше требуют. Тут дружок подъехал. Он уже пятый год в Торкудуке вкалывает. Рассказал про тутошнюю житуху, хвалил. Ну вот я и завербовался. Токорей здесь своих хватает, а я пока в шахте на подхвате. Руду ковыряем. Бабок - не в пример Куйбышевским. Зинка тоже в детсадик устроилась. Здесь и садики и школы нормальные, чистенькие, ухоженные. С едой, шмотками тоже нормально. Дороговато, конечно, но управляемся. Зинка-то на Торткудукских хлебах вон как раздобрела, а там была глиста-глистой.
Пока в общежитии, но обещают кваритру. Одно плохо: говорят, от той руды скоро стоять не будет. Али ребятишки уродами рожаться начнут. Но мне-то до балды. Двух настрогал, на всю жизню хватит. И насчет баб пока ничего, справляюсь».
Изображаю головой и губами чего-то одобрительное.
«Я ведь чего говорю-то. Ты вот как сукин кот в шахтах вкалываешь, последнее здоровьишко тратишь нивесть за что. А эти суки в чистеньких вагончиках катаются туда-сюда и спекулируют! В бабках купаются! Сталина на них нет! А Россия-матушка так все и голодает. Мы вот сейчас из отпуска, к себе в Куйбышев ездили. Там все та же пустота. А наш-то, Брежнев, на эту безобразию скрозь пальцы свои дряхлые посматривает. Совсем всех распустил! Никита-то покруче был. Сталина на них не хватает! Без взяток никуда не пролезешь! А он только разговоры разговаривает, скоро, мол, хорошая жизнь прийдет.
Слышь вот, анекдот. Делает, значит, Брежнев доклад. Чего гундит, не разберешь, зубы, видать, поистерлись. Слыхать только - «сиськи-масиськи» да «сиськи-масиськи». Мужик спрашивает другого: что, мол, это такое - «сиськи-масиськи»? А тот отвечает, это он так «систематически» выговаривает!»
Расказчик заливисто ржет. Я для поддержки тоже улыбаюсь этой давно истертой хохме. Ну, сейчас его понесет на анекдоты! Пора мотать к себе.
Тут из тамбура выходит тетка в белом халате, колпачке, с дешевеньким коричневым «дипломатом».
«Как дела, мальчики? Как здоровьице? Температурки нет?» «Здоровы как коровы» - рапортует попутчик.
Докторица заглядывает с теми же вопросами в отрытое купе, потом в другое, в третье.
Мой визави продолжает бурчать: «Вот паразитам делать нехрена! За вчера и сегодня третий раз обходят! Чего, спрашиваю, лазаете? Эпидемия какая в поезде? А это, отвечают, учения Гражданской обороны такие. Делать нехрена, вот и играются. В шахту бы их!»
Я-то понимаю: это штуки Ёсика Сухарника. Он всегда действует по принципу: «лучше пере-, чем недо-». В отчете будет писать, что обеспечил регулярное медицинское наблюдение за пассажирами поездов, следующих по неблагополучной по чуме территории. Вроде как и он приобщился к мероприятиям!
Но моему мужику это знать не положено. Так Грифу угодно. Пусть думает, что это – ГО. В Торткудуке сам все подробности узнает, потом еще подсочинит всякой чепухи. Будет о чем в Куйбышеве поболтать!
Разговор явно скомкан. Мужичок выстреливает пальцами свой окурок в лоно пустыни, зевает, бормочет про себя: «Отлить сходить, что ли». Плетется в дальний санузел, пошатываясь в такт вагонной тряски.
Иду допивать чай с навватом.
Вот и Глас Народа послушал.
«Глас Народа», «Глас Народа»! Кто-то же придумал такую нелепость!
«Глас Народа – Глас Божий». А с другой стороны – «Глас Народа Христа предал», это когда иудеи орали Пилату: «Распни Его!». Да и само слово «народ» - дурацкое, в чем-то даже унизительное. «Народ» это что-то вроде «приплода», «нароста». Этакая однородная безликая масса. Ведь так и говорится: Народные Массы. Пластмассы. Рвотные массы. Каловые массы.
Слово «Народ» Властители придумали. Дескать, есть ОНИ, ИЗБРАННЫЕ, БЛАГОРОДНЫЕ и есть народившееся для ИХ пользы худородное стадо.
Ну, в отношении Рюриковичей да Голштейнычей это еще куда ни шло. Для всяких там мелкопоместных принцев и принцесс Голштейн-Готторпских, Ангальт-Цербстских, Дармштадтских, Прусских, Гессенских, скоропостижно становившихся русскими Романовыми, внезапно приобретенные обитатели их бескрайних владений были рабами, холопами, смердами, лапониками, поганцами, босяками, сермяжниками, голодранцами, мужичьем, чернью, быдлом, подлым людом, темным людом, сволочью, сарынью, хамским отродьем. Ни в одном другом языке не сыскать столь лестных определений! Так что «Народ» - вполне еще куда как пристойно! И прилипла эта кличка к нам навечно.
Ну, «народ» так «народ». Привыкли. Даже гордимся.
Но наши-то, наши! Уже ни Рюриковичей, ни Голштейнычей нет. «Вышли мы все из народа». Писано же в Энциклопедии: Владимир Ильич из интеллигентской, но зато из очень демократичной семьи (отец - педагог-демократ, мать – дочь врача, всесторонне образованная женщина). Иосиф Виссарионович из крепостных крестьян, сын сапожника. Никита Сргеевич из рабоче-шахтерской среды. Леонид Ильич до пятнадцати годов сам был простым рабочим. Ну а Республиканские, - так те сплошь из беднейших дехкан, а то и вообще из безродных детдомовцев.
Им бы, как Робеспьерам, двери своих лачуг дни и ночи держать открытыми: заходи любой со своими проблемами, решим, дорогой! Так ведь сразу отделились от корней своих посконных! К какому-нибудь Первому Секретарю Райкома, из тех дехкан, и не подойти близко! Как это было у Камилова на секретарской даче. А ведь они оба еще - однопартийцы, «партайгеноссе». Но тот - из номенклатуры ЦК, а этот всего лишь своим трудолюбием в Замминистры выбился. А «Простому Советскому Человеку» до такого Секретаря и вовсе не добраться.
Лозунг: «Народ и Партия – едины». Значит, хоть и едины, но все-таки не одно и то же.
Это что «Народа» касается. А «Глас» его? Народ - это же не щенки одного помета, визжащие в унисон. Тут такой винегрет, окрошка, смесь всякой всячены! Работяги и тунеядцы, профессора и малограмотные, проститутки и праведники. А ну как все хором заорут! То-то какофония получится!
«Глас Народа» поэты выдумали. «Инженеры Человеческих Душ». Присвоили право от его имени, «Гласа Божьего», говорить. «Боже, царя храни!» - написал Жуковский, а назвал его Народным гимном. Наш Жуковский-Михалков сочинил советский гимн: «Нас вырастил Сталин на верность народу, на труд и на подвиги нас вдохновил». Кто-то (забыл фамилию) вообще захлебывался от восторга: «Сталин - наша слава боевая! Сталин - наша юность и полет! С песнями борясь и побеждая, наш народ за Сталином идет!»
И пошло-поехало. Что ни стих, что ни песня - везде он, Славный и Мудрый.
А как Сталин наконец-то помер, те же лауриаты хором стали разоблачать «Культ личности». Дескать, наивный Народ свято верил в своего Великого Вождя, а мы лишь его мнение выражали. Про Никиту Сергеевича песен не сочиняли, зато переключились на панегирики его грандиозным планам от лица все того же Народа. Фильм сделали про Всенародного Любимца. Как сняли Хрущева, начали разъяснять Народу, что Никита вовсе и не Верный Ленинец, а самый что ни на есть Субъективист и Волюнтарист. Теперь вот Леониду Ильичу Вечную Славу поют, восхваляют его за небывалый героизм. «Спасибо Вам за Ваш бессмертный подвиг, товарищ Генеральный Секретарь!». Сталин был генералиссимусом, Брежнев стал богатыриссимусом, аж пятирежды Героем!
Интересно, дотянет он до двадцатилетнего юбилея своего правления? Действительно, совсем одряхлел. Ну да свято место пусто не бывает. Будет кому восхищаться следующим!
А Народ? А что Народ! Он-то этих од и гимнов не поет. За весь Народ, конечно, сказать не могу, но что касается довольно широкого круга моих родных, друзей, знакомых, соседей, то на непышных застольях все про тех же ямщиков да ермаков затягивают.
Было время – вдруг новые вехи появились. Переиздали Ильфа и Петрова! Каждый уважающий себя остряк так и сыпал цитатами из Бендера! Бабеля издали! Из окон на всю улицу запели магнитофоны: Галич, Окуджава, Высоцкий! Старички боязливо удивлялись: к чему бы это? А тут еще сам Никита Сергеевич настоял, чтобы Солженицынского «Ивана Денисовича» опубликовали! Ну теперь Глас Народа зазвучит в полную силу!
Да пугливые старички оказались-таки правы: вскоре тот же Никита Сергеевич разнес в пух и прах «абстрактное искусство». А Леонид Ильич вообще направил Глас в «правильное русло»: из тех вольных стрелков - шестидесятников кого в психушки, кого за кордон. А Окуджава с Высоцким так на катушках и остались. И Глас Народа, судя по газетам, шибко одобрял такую заботу об его нравсвенности!
Каждый правитель уверен, что всегда в Массах найдется доярка, передовик производства, инженер, академик, которые по его желанию от Лица Всего Народа всем сердцем одобрят любую его блажь.
Мой попутчик такой же, как все мы. И «за правду» порассуждать, и начальство поматерить, и себя в накладе не оставить. А в общем-то на все наплевать, если есть что покушать, особенно выпить. Как поет Высоцкий: «В башке туман, в кармане фига».
Господи! Опять всякая чушь в башку лезет. Видно, солнышком напекло темечко.
Впрочем, вон уже отвалы Торткудукские видны.
Приехали.

~1~  ~2~  ~3~  ~4~  ~5~  ~6~  ~7~  ~8~  ~9~  ~10~  ~11~  ~12~  ~13~  ~14~  ~15~  ~16~  ~17~  ~18~  ~19~  ~20~  ~21~  ~22~  ~23~  ~24~  ~25~  ~26~  ~27~  ~28~  ~29~  ~30~  ~31~  ~32~  ~33~  ~34~